играет, и радовалась, когда догадка её подтверждалась и диктор называл знакомую фамилию. Играли известные всей стране пианисты. Знаменитые дирижёры по-прежнему стояли у своих пультов. Они по-прежнему занимались своим прекрасным делом. И Нину это радовало. «Как хорошо, — говорила она себе. — Значит, музыка нужна. Как бы страшно было, если бы перестал звучать рояль из зала Московской консерватории!» Теперь она видела, как нужно было людям искусство. Из рук в руки переходил в палате толстый, зачитанный до дыр том «Хождения по мукам». Видела, с каким уважением относились раненые к попавшему в госпиталь лейтенанту-художнику и как часами позировали ему. Видела, как тащились на киносеансы те, кто хоть как-то мог добрести до клуба.
И всё же она не жалела о том, что сменила занятия музыкой в тылу на фронтовой госпиталь.
«Пусть, — рассуждала Нина. — Не одна же я такая. Сейчас не время думать о потерянном. Так, только так я и должна была поступить».
Часто ей вспоминался Ленинград. Фонтанка с плывущими по воде рыжими осенними листьями. Уютная квартира в переулке, резкий запах надушенных платьев матери в гардеробе, мягкие волосы, которые касались щеки, когда мама целовала её. Связь с домом была потеряна. Из Канска сообщили, что театр, руководимый Долининым, выехал на Северный Кавказ. Дальше его след терялся. Нина вычитывала в газетах новости искусства, по ни фамилия матери, ни отчима ей не встречались.
Ей хотелось написать матери большое письмо. Дважды она принималась за него, но не знала, куда посылать.
Вспоминался и отец. Нина закрывала глаза и отчетливо представляла себе их случайную встречу на фронтовой дороге. Он бы, наверное, не сердился теперь на то, что она поступила по-своему.
Однажды она написала в Москву. Хотела узнать, где находится отец. Ответ пришёл только через два месяца. Ей сообщали, что в списках убитых, раненых и пропавших без вести полковник Латуниц не числится.
В Новочеркасск Нина приехала с первыми машинами.
Во дворе бывшего техникума на высыхающей земле штабелями высились ящики с госпитальным добром. Не сняв шинелей, бродили врачи, сёстры и санитары по лестницам и коридорам оставленного немцами, ещё хранящего резкий госпитальный запах здания. Они открывали и закрывали двери, оглядывали новые помещения.
Случайно Нина поднялась на второй этаж боковой пристройки и открыла дверь. В совершенно пустой комнате валялись на полу бутылки с яркими этикетками, пустые коробки, а среди перевёрнутых ящиков стоял рояль. Нина подошла к нему и подняла крышку. Рояль оказался незапертым. Это был старый концертный «Бехштейн». Клавиши его изрядно пожелтели, но были целыми.
Нина протянула руки и взяла аккорд. Неожиданно рояль издал гармоничный глубокий звук. Нина прислушалась. Рояль был отлично настроен. Видно, кто-то из удравшего немецкого госпиталя знал толк в музыке. Нина попробовала сыграть лёгкий пассаж. Затем — начало шопеновского этюда. Как ни странно, но пальцы легко слушались её. Не верилось, что она больше года не касалась клавиш. Нина расстегнула шинель, оглянулась, придвинула ногой к роялю пустой ящик и села на него.
— Шуберт. Баллада! — сказала она вслух и улыбнулась. Так когда-то объявляла она то, что собиралась сыграть.
И тотчас же, не делая паузы, она сыграла «Вальс-фантазию» Глинки. Два раза она сбивалась и начинала снова, но сыграла вальс до конца. Тогда ей вдруг захотелось чего-то иного, более сильного, мощного. Нина попробовала сыграть антракт из «Пиковой дамы» и, не закончив его, вдруг сама не заметила, как перешла к тому, что было самым трудным, но самым желанным. Снова, как когда-то прежде, она попробовала сыграть сонату. Как хотелось ей исполнить её!
Она закрыла глаза. Ушла холодная пустая комната госпиталя. Перед Ниной возникали какие-то лица, лица… Суровые, страдальческие лица раненых, заплаканные женщины, сожжённые деревни, разбитые города… И вдруг Нина поняла, что играет совсем не то, совсем не так, как чувствует, а топорно, грубо. Она положила руки на колени…
— Бетховен?!
Нина вздрогнула и оглянулась. В открытых дверях за её спиной стояли девушки. А через комнату к Нине шел начальник госпиталя. Он был заметно взволнован и не имел обычного строгого вида. Приблизясь к роялю, подполковник снял очки и протёр их платком. Близорукие глаза его были подернуты влагой. Нина поспешно встала.
— Бетховен, — повторил он. — Это вы, Латуниц… Вот уж действительно новость. Что же это вы молчали до сих пор?..
Щеки Нины вспыхнули. Теперь для всех в госпитале открылось то, что столько времени она скрывала. Вначале она боялась, что её начнут считать белоручкой. Чего доброго, будут жалеть. А потом как-то и сама понемногу забыла о своей страсти, и теперь вот…
— Занимались? — строго спросил начальник. — У кого?
— Занималась. Кончила музыкальную школу. Класс Горбачевской.
Начальник кивнул:
— Слышал. Серьёзный педагог. Хм, любопытно…
Он вызвал её к себе через два дня, когда госпиталь уже начал принимать раненых. Роговин, как всегда, устроился с такой обстоятельностью, будто никуда отсюда дальше двигаться не собирался.
— Садитесь, — сказал он, когда Нина вошла в его обставленный множеством застеклённых шкафчиков кабинет. — Садитесь, садитесь… Разговор будет неслужебный.
Он почти силой усадил Нину и заходил перед нею, заложив руки за спину. Так всегда расхаживал он перед операциями. Крупный хирург, в такие минуты он весь собирался и, чувствовалось, всякий раз волновался, как будто шел оперировать впервые. А ведь он брался за самые сложные и опасные операции.
— Так вот, — продолжал подполковник. — Во-первых, уважаемая, надо сыграть концерт для раненых. Не спорьте. Время подготовиться я вам дам.
— Но ведь я… — начала Нина.
— Хотите сказать: «Отвыкла, забыла…»? Имейте в виду, тому, что умел, нельзя разучиться. Нужно повторить всё, что вы знали, и отобрать лучшее. Знаете ли вы, какая это будет радость для других? Догадываетесь?
Нина молчала.
— И ещё, — начальник госпиталя остановился. — Это уже не приказ. Это совет. Насколько я понял, у вас есть и душа, и техника, но надо совершенствоваться, и именно в эти годы. Скажите прямо, вы хотите заниматься музыкой всерьёз?
— Очень! — вырвалось у девушки. — Но, конечно, только когда…
— Когда кончится война?
— Да. — Нина поднялась.
Требовательным жестом начальник снова усадил её на место и задумчиво помотал головой.
— Не думайте, что война кончится завтра. Как бы мы ни шли, до Берлина далеко, а я не согласен остановиться ближе. Так вот, боюсь, что если будете ждать до конца войны, настоящий художник из вас уже не получится.
— Но разве нельзя просто так, для себя?
— Можно. Но если богом дан талант, грех его прятать от других. Поверь мне, — внезапно переходя на «ты», тепло улыбнулся начальник. — Хочешь, я открою тебе одну тайну?
Он заговорщически
